БИБЛИОТЕКА  galactic.org.ua
Клуб Бронникова
 

ИВАНОВ С. М.

Москва
"СОВЕТСКАЯ РОССИЯ"
1988 г.

1. 1.
1. 2.
1. 3.
2. 1.
2. 2.
2. 3.
3. 1.

БЫСТРЫЙ ХОЛОД ВДОХНОВЕНЬЯ

3. 2.
Почти идеальная модель раздвоения личности!

«Мыслить, — писал Кант, — значит говорить с самим собой... слышать себя самого». Фейербах подхватил и развил эту идею: «Мыслитель раздваивается при доказательстве; он сам себе противоречит, и лишь когда мысль испытала и преодолела это противоречие с самим собой, она оказывается доказанной. Доказывать значит оспаривать... Мыслитель лишь постольку диалектик, поскольку он — противник самого себя. Усомниться в самом себе — высшее искусство и сила». Этого искусства и достигает всякий открыватель нового, ибо он знает, что в противоборстве с самим собой рождается истина как форма для неосознанного.

Тяготение развитого интеллекта к внешнему или, к внутреннему ли диалогу коренится глубоко в анатомии и физиологии нашего мозга, в величайшем изобретении эволюции — функциональной асимметрии полушарий, ведущих между собою непрерывный диалог. «Как понимать, как представлять себе одновременную деятельность больших полушарий? — раздумывал еще И. П. Павлов. — Что рассчитано в ней на замещаемость и что, какие выгоды и излишки дает... соединенная деятельность обоих полушарий?» В последние два десятилетия на этот вопрос получен ответ, оказавшийся неразрывно связанным со всеми темами нашего повествования.

Недавно еще неврологам было удобно делить человечество на два класса — правшей и левшей. Правшей было раз в пять или шесть больше, чем левшей. Было еще немного амбидекстров — тех, кто владел той и другой рукой одинаково. Это соотношение, означающее, что двигательные навыки у нас в основном несимметричны, не менялось и не меняется на протяжении тысячелетий, и весь наш быт и уклад подстроен к нему, то есть к преобладанию правшей. Но интересно, что эту асимметрию невозможно обнаружить в строении мозга. Вопреки житейской логике и опыту, согласно которым постоянно упражняющийся орган должен увеличиваться, ничто в полушарии, двигательные центры которого управляют ведущей половиной тела, не меняется. Эта загадка занимала анатомов всех поколений.

Со временем обнаружилось, что существует не только ведущая рука, но и ведущая нога, ведущий глаз, ухо, даже ведущая ноздря. Все чувства несимметричны. И снова никакой разницы в полушариях! Разница, да и то не в анатомическом смысле, обнаружилась тогда, когда французский хирург Поль Брока и немецкий невропатолог и анатом Карл Вернике открыли (первый в 1861 году, а второй — в 1874-м) зоны речи, которые не распределены по полушариям поровну, а находятся в каком-нибудь одном: у всех правшей — в левом и у части левшей и амбидекстров — тоже в левом. Если у взрослого правши пострадает левое полушарие, речи он лишится. Так к концу XIX века возникло представление о доминантном (ведущем) и субдоминантном (ведомом) полушариях.

Когда мы рассказывали об открытии Пенфилда, изучавшего границы речевых зон,  (1.1.) мы воспользовались этой традиционной терминологией. Однако в наши дни от нее уже почти отказались. Разделение обязанностей между полушариями зашло так далеко, что говорить о доминировании одного из них было бы несправедливо.
В те же годы, когда Пенфилд обнаружил у своих пациентов «вспышки прошлого», профессор Роджер Сперри из Калифорнийского университета решил узнать, где у кошки хранятся образы геометрических фигур. Раз кошка умеет отличать круг от квадрата, значит, она их помнит. А раз так, «отпечатки» этих фигур должны у нее храниться, и скорее всего, в зрительных зонах коры. Волокна, идущие от сетчатки каждого глаза, разделяются на два пучка и оканчиваются в затылочных долях обоих полушарий, где и находятся зрительные зоны. При этом зрительные нервы обоих глаз сходятся, образуя называемый перекрест, или хиазму. После хиазмы часть волокон, идущих от левого глаза, направляется к коре левого полушария, а часть — к коре правого. То же происходит и с волокнами правого глаза. Все ясно: надо перерезать хиазму. Тогда волокна от левого глаза дойдут до левого полушария, а от правого — только до правого. Когда ранка зажила, кошке завязали один глаз, а научили различать фигуру. Если «отпечатки» хранятся в зрительных зонах коры, они обнаружатся в том полушарии, куда идут волокна от глаза. Необученный глаз так и останется необученным. Не тут-то было! Необученный глаз узнавал фигуры не хуже обученного. Значит, «отпечатки» хранятся не в коре? Нет, пока еще ничего не значит. Воспринятое могло перейти из одного полушария в другое через мозолистое тело — пучок нервных отростков, соединяющих кору обоих полушарий. Перерезали мозолистое тело — необученный глаз и остался необученным. Больше того, одно полушарие, завязывая один глаз, можно было теперь научить одному навыку, а другое, завязывая другой глаз, противоположному. Две памяти, два мозга... Почти идеальная модель раздвоения личности!

После долгих опытов над кошками и обезьянами расщепление мозга, как стала именоваться эта операция, испытали и на людях. Перерезка мозолистого тела, не давая судорожным разрядам распространиться по всему мозгу, избавляла больных с тяжелой формой эпилепсии мучительных припадков. Но у них после такой операции тоже наблюдалось раздвоение личности, хотя никто не обучал их полушария и не вторгался в них. Правая рука у них не знала, что делает левая, не фигурально, а буквально. Все это наводило на мысль, что каждое полушарие у человека ведает своим кругом обязанностей.

Перерезают мозолистое тело у больных эпилепсией нечасто, да и не всегда пациент нейрохирургической клиники годится для исследований. Надо было найти более простые и деликатные методы разобщения полушарий. К каждому из них кровь поступает через свою сонную артерию. Если в нее ввести снотворное, то получившее его полушарие быстро заснет, а другое, прежде чем присоединиться к нему, успеет проявить свой характер. Можно также подвергнуть каждое полушарие в отдельности легкому электрошоку. И наконец, немало сведений получают и не вмешиваясь в мозг, а исследуя тех неврологических больных, у которых из-за кровоизлияния, например, одно полушарие работает хуже другого.

Постепенно стало выясняться, что у правшей, то есть у большей части человечества, левое полушарие ведает не только речью, но и письмом, счетом, памятью на слова, всей формальной логикой. Правое же обладает музыкальным слухом, легко воспринимает пространственные отношения, хранит воспоминания о формах и структурах, умеет опознавать целое по его части. Случаются, правда, отклонения, но в целом закономерность сохраняется: одну и ту же задачу оба полушария решают с разных позиций, а при выходе одного из них из строя нарушается и функция, за которую оно отвечает.
Когда у композитора (было три известных случая) происходит кровоизлияние в левое полушарие, он может лишиться речи и способности писать слова, но сочинять музыку не перестанет и не забудет нотное письмо, которое со словами не имеет ничего общего и подчиняется правому полушарию. С другой стороны выяснилось, что по мере развития музыкальной культуры восприимчивость к музыке и музыкальное творчество захватывают и сферу левого полушария. Ничего удивительного. Мы называем левое словесно-логическим, а правое — образным. Но любой музыкант скажет вам, что музыкальный образ имеет мало общего с литературным или живописным образом и воспринимают музыку «в образах» люди, как правило, далекие от профессионального ее понимания. Истинным же музыкантам гораздо ближе ее структурно-понятийная основа, ее логический строй и тот своеобразный синтаксис, который часто и писателю диктует развитие темы.

С асимметрией полушарий, считают ученые, человек не рождается. Существует лишь предрасположение к ней. Сперри обнаружил, что у людей с расщепленным мозгом, особенно у молодых, речевые функции, представленные в правом полушарии в неразвитой форме, со временем совершенствуются. Немое и неграмотное правое полушарие может научиться говорить и писать за несколько месяцев, словно оно уже умело все это, но подзабыло или училось спустя рукава.
Опыты на животных, у которых с годами тоже развивается функциональная асимметрия (хотя в значительной степени и меньше, чем у людей), показали, что в развитии каждой особи есть период, когда полушария способны взять на себя любую функцию. Прошел этот период, сформировалась мозговая структура, на которую эта функция опирается, — все кончено, никаких полноценных замещений быть уже не может.
Специализация полушарий у животных похожа на нашу. Соловьиные трели, воробьиное чириканье, кукушечьи кукования — все это находится под контролем левого полушария, пение у птиц это речь, средство общения, а не музыка, не искусство. Правое же, как и у нас, занято ориентацией в пространстве и выполнением сложных зрительных функций.

У каждого полушария не только разные сферы влияния и разные пристрастия, даже разные характеры. В тонких опытах, которые ставили в Институте эволюционной физиологии и биохимии имени Сеченова АН СССР Л. Я. Балонов, В.Л. Деглин и Т.В. Черниговская, обнаружилось, что каждое полушарие, если их изолировать друг от друга, обладает своей собственной речью. Но в то время как речь правого конкретна, заземлена, немногословна и мотивируется непосредственной ситуацией, речь левого абстрактна, синтаксис ее усложнен, и с реальной ситуацией она не связана. Это схоластическая игра словами и грамматическими схемами, так сказать, искусство для искусства. Сложность увлекает левое полушарие, простота ставит в тупик. Очевидно, физиологические механизмы правого ведают в процессе речи этапом замысла, темы, а механизмы левого находят этому замыслу соответствующую форму.

Попробуем усыпить правое полушарие и посмотреть, как будет вести себя предоставленное самому себе левое. Человека охватывает эйфория; он возбужден, весел, говорлив; его реакции маниакальны, он сыплет плоскими шутками, он импульсивен, беззаботен и словоохотлив сверх всякой меры, причем речь его неправдоподобно правильна и изысканна. Правда, голос у него становится иногда сиплым, он гнусавит, сюсюкает, выделяет не те слова, какие надо. Интонация, рисунок речи — дело правого полушария, левое в этом смыслит немного.

В свое время физиологи установили, что на электроэнцефалограмме правого полушария гораздо отчетливее, чем левого, виден альфа-ритм, показатель покоя, неозабоченности.
Иначе говоря, правое, в отличие от своего соседа, при разобщенности полушарий целиком не растормаживается. Выяснилось также, что оно постоянно не в духе и мир окрашен для него в черный цвет. Насчет последнего остроумную догадку высказал недавно академик П.В. Симонов. Быть может, правое мрачно оттого, что не в состоянии назвать то, с чем сталкивается: нет у него надлежащего запаса слов и умения ими пользоваться.

Как бы то ни было, можно смело говорить о двух разных типах личности, заключенных под одной черепной коробкой. Бели подавление правого сопровождается эйфорией, а подавление левого — глубокой депрессией, то, значит, сущность левого — безоглядный оптимизм, а сущность правого — безнадежный скепсис и меланхолия. Если одно из них выходит из строя, другое тотчас готово навязать человеку свой нрав. Левое обладает завидным запасом энергии и жизнелюбия. Это счастливый дар, но по себе он непродуктивен. Мрачноватый скепсис правого действует, очевидно, отрезвляюще, возвращая мозгу не только способность творить, но и вообще возможность нормально работать. С другой стороны, неумеренная юность правого может не только воспрепятствовать реализации интеллектуальных усилий, но и привести к крушению самой жизни. Мало того что мы разучимся находить слова для выражения своих мыслей, сами мысли у нас станут чернее черного. Не оттого ли мудрая природа накинула на правое некоторую узду, соорудив особые механизмы, не дающие ему растормаживаться до конца и тем самым гасящие пламя его отрицательных эмоций? Эту мысль высказали в свое время сотрудники Института высшей нервной деятельности и нейрофизиологии АН СССР, наблюдавшие в интересных опытах особенности зрительного восприятия у каждого полушария.

Нельзя не согласиться с теми учеными, которые полагают, что функциональная асимметрия полушарий определенным образом связана с творческими способностями или, во всяком случае, с развитием интеллекта. Чем ярче выражена у животного эта асимметрия, тем оно сообразительнее, тем богаче и свободнее его рассудочные способности. То же и с людьми. У человека, занятого всю жизнь рутинной работой, асимметрия межполушарных психологических функций развита очень слабо. Угасает она и сглаживается у стариков и, как показали исследования, проведенные в неврологической клинике Первого медицинского института, ослабляется у больных неврозами. И напротив, когда человек занят решением задач, требующих интенсивных умственных усилий, асимметрия полушарий, отражающаяся в рисунках мозговых биотоков, возрастает.
Авиационный психолог. А.Г. Федорук доказал, например, что те летчики, у которых функциональная асимметрия и связанная с нею специализация полушарий выражена наиболее отчетливо, добиваются в решении сложных операторских задач наилучших результатов. А оперативное мышление, как мы уже говорили, сродни творческому.

Профессор В. М. Мосидзе из Института физиологии Грузинской Академии наук, говорил в своем докладе на состоявшемся в 1982 году в Тбилиси симпозиуме «Взаимоотношения полушарий головного мозга», что биологическая эволюция человека, продолжавшаяся миллионы лет, извлекла, по-видимому, все, что можно было извлечь из увеличения веса и объема мозга, из усложнения поверхности коры, из развития лобных долей. Но это вовсе не означает, что биологическая эволюция человека, как это считалось до недавних пор, закончилась. «Ничего подобного!— темпераментно воскликнул Вахтанг Михайлович под рукоплескания всего зала. — Да она только начинается!»
Мышление и речь, память и воображение, любознательность и предвидение — все это достигло такого развития у человека благодаря высокоразвитой специализации полушарий, позволяющей ему охватывать все, о чем он думает, сразу и целиком, во множестве подробностей и связей, представлять себе, что было миллиарды лет назад и что находится на расстоянии в миллиарды световых лет. Будет ли специализация полушарий углубляться и дальше? Многие ученые согласны с Мосидзе. Возможности для этого кроются в особенностях архитектоники мозга, где взаимное расположение и порядок нервных клеток далеки, по-видимому, еще от оптимального варианта.

Диалог внутри мозга
В чем истоки эйфории левого полушария, пока не совсем понятно. Может быть, в некоторой оторванности от живой жизни тех сложных языковых форм, которым левое отдает предпочтение, в искусственности схем мудрствующего ума, которому чужды непосредственные и искренние чувства, входящие в сферу правого? Как бы то ни было, если правое удерживает своего собрата от излишней беззаботности и возбуждения, то ведь и левое тоже, очевидно, играет сходную роль, обуздывая разрушительный пессимизм правого. Каждое из них заставляет своего партнера направлять избыток энергии на полезные для организма дела. Не забудем, что характер каждого из полушарий отчетливо вырисовывается и навязывает себя человеку только в специальном эксперименте или в патологии. А обычно они действуют в тесном содружестве и слаженном дуэте, когда все крайности, к которым они склонны в одиночку, удаляются на второй план. Как бы ни велика была разница между их натурами, их логиками, их шкалами ценностей и даже ориентацией во времени (Брагина и Доброхотова доказывают, что они, подобно ликам Януса, глядят в разные стороны оси времени — правое обращено к прошлому, а левое к будущему, и доказывают весьма убедительно), главная их обязанность — взаимодействие и взаимопомощь, конструктивный диалог, а не свара. В норме это идеальные собеседники, вносящие одинаково важный вклад в решение любой задачи, в том числе, разумеется, и творческой. Как справедливо заметил однажды профессор Е.С. Сергеев, поэт, чьи слова «мысль изреченная есть ложь» мы так бездумно любим повторять, был не совсем прав. Неизреченная мысль — еще не мысль, а всего-навсего ощущение, порыв, образ, и вовсе ее не искажает «изреченность».

Открытия в области межполушарной асимметрии заставляют ученых вносить поправки во многие разделы неврологии, психологии, физиологии, психиатрии, лингвистики. Воздействие этих открытий испытывает на себе психология творчества и история науки. Подумать только: существует анатомо-физиологическая основа для стремления человека к диалогу, к противоборству с самим собой!
А не напоминают ли нам эти взаимные обуздания и уступки, которые мы наблюдаем в деятельности полушарий, эти переплетения различных по характеру эмоций, эта разница в мировосприятии, в устремлениях, в языке мысли, — не напоминает ли все это нам уже знакомую картину взаимоотношений между сознательным мышлением и бессознательным (сверхсознанием), между такими же неразлучными антагонистами в сфере психики, какими являются полушария в сфере физиологии?

Пристрастие бессознательного к аллегориям, его образный язык, его эстетическое чувство — не свидетельствует ли все это о том, что
бессознательное тяготеет к правому полушарию, а
сознание, этот склад сформулированных уже идей, — к речевому левому? И что стадии сна тоже как бы поделены между ними —
левое связано с медленным сном, в начальных стадиях которого нам снятся «вчерашние мысли», а
правое — с быстрым сном, когда наши глаза бегают под веками, стараясь поспеть за яркими, полными образной символики и иносказаний сюжетами настоящих сновидений?

Многим неврологам эти связи и аналогии кажутся заманчивыми и правдоподобными, но многим — сомнительными. Насчет сна идея на первый взгляд убедительна: коль скоро в сновидениях преобладают зрительные образы и часто отсутствует привычная, повседневная логика, с ними и с быстрым сном действительно должно быть в основном связано правое полушарие.
Но ведь это не просто образы, не просто картинки и лица, это символы, очень тесно переплетенные со словами, даже со словесной игрой. Если наяву, во время бодрствования, многие мысли и акты восприятия начинаются с образа, то во сне, как это ни парадоксально, многое начинается со слова, которое потом переходит в образ. А раз так, вряд ли правое полушарие обладает монополией на быстрый сон и сновидения. Да и нет пока убедительных данных, что нейроны правого во время быстрого сна проявляют большую активность, чем нейроны левого.

Довольно сомнительны и попытки связать асимметрию полушарий с осознаваемыми и неосознаваемыми психическими процессами. На первый взгляд кажется естественным, что
левое, ведающее речью, письмом и логикой, должно иметь тесные отношения с сознанием, а
правое, оперирующее образами и интуицией, — с бессознательным (сверхсознанием).
Но может ли сверхсознание, занятое, как убеждал нас П.В. Симонов, выдвижением смелых гипотез и отбором идей по эстетическим критериям (как говорили Пуанкаре, Адамар и их единомышленники), — может ли оно одновременно пребывать в трясине меланхолии и скептицизма? Да эти черты вообще несовместимы с творчеством.
А черты эти реальность, так же как реальность — склонность правого критиковать и одергивать своего собрата.
Но разве критика не более приличествует сознанию, чем бесознательному, как оптимизм и беззаботность — бессознательному? Тогда, может быть, все наоборот?
А наоборот не выходит: интуиция и эстетическое восприятие, свойственные правому, плохо сочетаются с рационализмом и консерватизмом сознания, а формализм и приверженность к логике левого — с раскованностью бессознательного. С другой стороны, наше воображение, которому мы обязаны самыми смелыми моделями макромира и микромира, невероятными мысленными и реальными экспериментами, шедеврами всех искусств, действует при ярком свете сознания...

Таким образом нет достаточных оснований для того, чтобы считать каждое полушарие вместилищем определенной сферы психики. Во всем они действуют сообща, вся их жизнь — непрерывное сотрудничество. Только оно и служит фундаментом для вдохновенной творческой работы. Только в нем, в этом непрекращающемся взаимодействии-диалоге, мы должны искать «творческую жилку» и «божий дар» — то, чему во все времена приписывали происхождение мистическое и сверхъестественное, и то, что в наше время, как выяснилось, имеет основу на анатомическом и физиологическом уровнях.

Нередко, впрочем, случается так, и в особенности с людьми творческими, что один из «собеседников» в их мозгу задает в диалогах тон, лидирует, подчиняя себе в какой-то степени другого и тем самым определяя склад ума, стиль мышления и творчества того или иного человека. В истории математики, например, можно обнаружить странный факт: одно и то же открытие делалось независимо друг от друга двумя людьми, причем каждый подходил к нему своим особенным путем. Приглядываясь к этим особенностям, мы без труда узнаём «левомозговой» и «правомозговой» подход, позволяющий нам отнести каждого из открывателей к соответствующему типу.
Деление это сами математики прослеживают с древнейших времен, с VI, например, века до нашей эры, когда в Греции владели умами Фалес Милетский и Пифагор. Первый был математик, астроном, государственный деятель, купец, инженер, философ. Все теоремы, предложенные милетской школой, показывают, что Фалес и его ученики руководствовались соображениями симметрии, наглядности и манипуляциями с фигурами. Словом, это были изобретения геометрического, правомозгового типа. И рядом с ними — школа Пифагора с ее девизом «Все есть число» (а не «Все есть вода», как полагал Фалес — физически мыслящий житель города, живущего морской торговлей), с ее попытками свести весь мир к числам, с глубоким интересом к видам и разновидностям чисел, школа арифметическая и левомозговая.

Столь же глубока пропасть между Лейбницем и Ньютоном. Всю жизнь Лейбниц размышлял об «исчислениях», при помощи которых можно было бы свести всю геометрию к алгебре, а все наши рассуждения — к числам. Его идеи поражают близостью к идеям основоположников алгебры, указавшей путь к сегодняшнему программированию. Этот «второй Пифагор» мечтал о времени, когда один из спорящих может сказать другому: «Ну что ж, проверим, милостивый государь, кто из нас прав, — вычислим!» Всю жизнь он увлекался лингвистикой, языковыми структурами, и за что бы ни брался вне математики (а брался он за многое и во многом преуспел), все объекты его интересов, по мнению профессора И. М. Яглома, были подобны процессам счета, устной или письменной речи.
Лейбниц и Ньютон оба пришли к созданию математического анализа. Но как же несхожи пути, по которым они шли! Воспринимавший мир картинно, физически, Ньютон размышлял о процессе отыскания скорости по известному закону движения тела и о процессе восстановления пути по известной скорости, то есть об осязаемой, физической, содержательной стороне операции дифференцирования и интегрирования функций. Вопрос же о передающих эти операции наименованиях и символах казался ему второстепенным. Он был правополушарен до мозга костей. Иное дело — Лейбниц. В первую очередь его «вел язык» — созданное им исчисление дифференциалов, доставляющее надежный алгоритм решения многих задач. В правильности результатов, полученных благодаря автоматическому применению разработанных им правил, он видел гарантию правильности самих правил. Автоматизм действий так увлекал его, что он даже не задумывался над ясными ему самому, но не другим проблемами в обосновании нового исчисления, к которому, по его собственному признанию, он пришел в результате поисков универсального языка.
Пробелы пришлось заполнять другим, и удалось это совсем недавно. Вот, кстати, еще один парадокс, вернее, еще один аргумент против отождествления функций полушария с состоянием психики: насквозь левополушарный Лейбниц, менее всего интересующийся содержанием, а более всего формой, рассуждает интуитивно, прыгает с джонки на джонку, уносится мыслями чуть не в XXI век, в то время как правополушарный, мыслящий наглядно, обладающий богатым зрительным воображением, обстоятельный Ньютон старается быть последовательным и строгим во всем (удается ему это всегда или нет — другой вопрос) и произносит свое знаменитое: «Гипотез не измышляю».

Ту же историю повторяют правомозговой геометр Декарт и левомозговой математик Ферма,
создатели неевклидовой геометрии Лобачевский и Бойяи,
творцы теории функций комплексного переменного Риман и Вейерштрасс.
Два стиля мышления, два способа познания, две логики, два оппонента — и все это в гармоничном единстве и сотрудничестве, от которого выигрывают все — и сами исследователи, и та область знания, к сокровищам которой движутся с двух противоположных сторон.

Заброшенная виолончель
Есть общий стиль, стиль научного мышления вообще, и есть индивидуальный, про который сказано: «Стиль — это человек». Историки науки, а больше всего сами ученые, не раз занимались классификацией научных умов, надеясь разобраться в «драме идей» (выражение Эйнштейна) с помощью драмы характеров.
Классификация И.М. Яглома по признаку доминирования того или иного полушария — одна из последних. Задолго до него французский физик Луи де Бройль делил теоретиков на
абстрактные умы, которые предпочитают всегда идти от общего к частному, недолюбливают наглядные образы и склонны приуменьшать роль реальности внешнего мира, и на
интуитивные умы, склонные к образным представлениям, к смелой индукции и убежденные в том, что внешний мир реален.

Еще раньше Вильгельм Оствальд, немецкий физико-химик, тоже поделил всех ученых на две группы — на классиков и романтиков.
Классики это маститые ученые, знающие все, что было сделано в их области. Их исследования строго продуманы. Они методичны и последовательны. Их основной метод — логическое развитие нового на основе старого. Прекрасные экспериментаторы, они уверенно поднимаются по ступеням научного познания. Иногда целые области науки разрабатываются руками одной классической школы. Классики однолюбы: одной проблеме они часто посвящают всю жизнь, смена области исследования для них болезненна. У них велика сила инерции.
Романтики — тип противоположный. Они часто моложе классиков, они тоже много знают, но их знания шире, они живо интересуются смежными, иногда весьма отдаленными областями знаний. Это развивает у них воображение и умение прибегать к неожиданным аналогиям. Экспериментируют они смелее классиков.. Редко случается, чтобы романтик разработал целую область науки, но часто важнейшие ее вехи ставятся руками романтиков. Романтики непоседы: они переходят от одной области к другой с легкостью.

Классификация Оствальда похожа на классификацию де Бройля. Невольно мы сближаем романтиков с интуитивными умами, а классиков — с абстрактными. Но это сближение обманчиво: и абстракции, как мы знаем, бывают наглядны (достаточно вспомнить бессмертную торговку, описанную Гегелем).

Историки науки часто сравнивали Эйнштейна и Бора и в основном как антиподов: первый классик, второй романтик. Но что романтичнее — многолетние попытки Эйнштейна создать единую теорию поля, в реальности которого он не сомневался, или всем известное пристрастие Бора к «безумным идеям»?
В своих воспоминаниях польский физик Леопольд Инфельд, несколько лет работавший с Эйнштейном, сравнивает его с Ньютоном, а Бора с Фарадеем. Фарадей создал принципиально новые концепции в науке об электричестве. Гениальная интуиция подсказала ему, что для описания явлений в этой области надо порвать с представлениями классической механики. Бор, в свою очередь, понял, что классическая механика не годится для микромира, и заменил ее квантовой. Оба они обладали воображением, граничащим с ясновидением. Один видел силовые линии полей, другой — строение атома. Итак, Бор — воплощенная интуиция? Но интуиция свойственна и Эйнштейну, возражает Инфельд сам себе. Два типа интуиции — вот и все.
Историк и философ Б. Г. Кузнецов писал в свое время: интуиция Эйнштейна похожа на предвосхищение вычислений, которые ведутся по правилам, а интуиция Бора предвосхищала не только вычисления, но и все построения разума, нарушающие привычные правила логики. В этом смысле Бор более романтик, чем Эйнштейн. Более — и только.

После опроса 232 своих коллег американский физиолог Уолтер Кеннон разделил всех ученых на «отгадчиков» и «накопителей». Отгадчики предпочитают иметь дело с теориями и гипотезами, накопители собирают факты. Как правило, накопители не знают ничего ни о бессознательном, ни об озарениях. Сама мысль об озарении кажется им безвкусной. Отгадчикам озарения знакомы, открывателями новых направлений обычно становятся они. Эта схема тоже напоминает схему Оствальда.

Современное науковедение относится к подобным классификациям со снисходительной иронией: устарели. Психологи Гоу и Вудворт из Института по изучению и оценке личности в Беркли, штат Калифорния, выделили восемь типов.
Тип первый — фанатик. Наука для него — вся жизнь; он неутомим, любознателен, требователен и часто неуживчив.
Тип второй — пионер. Это кладезь новых идей, открыватель нового, создатель новых школ и направлений.
Тип третий — диагност. Это умный критик, способный сразу обнаружить сильные или слабые стороны научной работы, идеальный собеседник-оппонент для тех, кто не умеет усомниться в себе.
Тип четвертый — эрудит. У него великолепная память и умение ориентироваться в различных областях знания, но он — натура не творческая.
Пятый — техник, умеющий придать законченность чужой работе, хороший стилист, отлично уживающийся со своими коллегами.
Шестой — эстет; более всего он ценит изящные решения; пренебрежительно относится к «работягам».
Седьмой — методолог. Любит выступать и учить остальных, как надо работать; его собственные достижения не всегда интересны, но он охотно обсуждает их с другими.
Наконец, восьмой — независимый. Это ученый-одиночка; он всячески избегает руководящих постов, увлечен своими идеями, но о них помалкивает и не проявляет напористости для их внедрения в жизнь. Он упрям, уверен в себе, наблюдателен, отличается живым умом и больше всего на свете не любит, чтобы ему мешали.

Перед нами, в сущности, не что иное, как анализ научного коллектива: каждый из типов рассматривается в отношениях с другими. Полезна ли такая классификация? И да, и нет. Ею может воспользоваться руководитель, подбирающий людей для решения определенной научной проблемы. Для историка науки и философа она не более чем курьез. Ведь это прокрустово ложе. Какой выдающийся ученый влезет хоть в одну из рубрик целиком?
Кем был Эйнштейн? Фанатиком, пионером, диагностом, эстетом, независимым — всего понемногу. А Бор? Пионер, диагност, техник... А Ньютон? Фанатик? Да. Пионер? Нет. Диагност? Снова да! Эрудит? Нет... Независимый? И да, и нет... Он терпеть не мог, чтобы ему мешали, но в борьбе за приоритет пощады не знал... А Ломоносов? Фанатик, пионер, эрудит, независимый...

Условность и ущербность классификаций признают все, но ими не перестают заниматься. Канадский физиолог Ганс Селье, впервые описавший механизмы стресса и введший в науку это понятие, создал довольно ядовитую классификацию из 18 типов. И это будет продолжаться, пока существует наука: сознательно или бессознательно, ученый классифицирует все на свете, от исторических событий до своих знакомых, таков уж склад его ума. И никакая наука без классификаций развиваться не может. Биология началась с классификации видов, составленной Линнеем. Без Линнея не было бы Дарвина. Без Менделеева-классификатора, в музее которого вы увидите собственноручно составленный им каталог своей библиотеки, каталог оттисков статей, которые ему присылали химики всех стран, перечень присужденных ему степеней и званий, — без такого Менделеева не было бы и Менделеева — открывателя периодического закона.

Классик или романтик, техник или независимый был Чарлз Вильсон? Работал он в знаменитой Кавендшской лаборатории и начал с исследования формирования облаков — явления, хорошо ему знакомого во время путешествий в шотландских горах. Вильсон никогда не оставлял этой проблемы, и она повела его по неожиданным путям. Он заметил, что вокруг наэлектризованных ионов, возникающих под действием земной или космической радиации, образуются капельки влаги. Это открытие легло в основу метода, созданного Дж.Дж. Томсоном для определения заряда ионов, возникающих под действием рентгеновских лучей. Потом Вильсон сам использовал свое открытие, увенчавшееся в 1927 году Нобелевской премией, — изобрел камеру, позволяющую увидеть след ионизирующей частицы. Воздух в камере охлаждают, и жидкость конденсируется на ионах, которые благодаря этому становятся видимыми. Камера Вильсона сделалась в ядерной физике самым главным прибором.
Великолепный экспериментатор, Вильсон работал очень медленно и сам делал большую часть своих приборов. Рассказывают, как один физик зашел к Вильсону попрощаться: он уезжал на три года. Вильсона он застал за шлифованием стеклянной пластинки. Когда он возвратился, он застал его за тем же занятием. «Я понимаю ваше изумление, — сказал Вильсон, — но это уже другая пластинка».
Кем же мы назовем Вильсона? Автор склоняется к тому, чтобы назвать его романтиком. Так же, как и те, кто наблюдал, с каким увлечением мастерит свои приборы законченный романтик Капица, сказавший однажды, что он мог бы, конечно, поручить токарю выточить деталь, но он, Капица, сделает это лучше...

Лет пятнадцать назад академик П.С. Александров вспоминал о своем учителе, выдающемся математике Н.Н. Лузине: «Мне запомнилась его фраза, сказанная во время одной из наших многочисленных встреч: «Я дни и ночи думаю над аксиомой Цермело... Ах, если бы кто-нибудь знал, какая это замечательная вещь!»
Однажды немецкого математика Давида Гильберта спросили: «Если вы оживете через пятьсот лет, что вы сделаете?» — «Я спрошу, доказал ли кто-нибудь гипотезу Римана?»
Классик был Лузин или романтик? А Гильберт?

Классик или романтик был великий врач Боткин? Вот отрывок из его письма: «Я взялся за лягушек и, сидя за ними, открыл новый кураре в лице сернокислого атропина, надо было проделать с ним все опыты, какие были сделаны с кураре. Новизна приемов работы... удачные результаты и поучительность самой работы до того увлекали меня, что я просиживал с лягушками с утра до ночи, просиживал бы и больше, если бы жена не выгоняла меня из кабинета, выведенная, наконец, из терпения долгими припадками моего, как она говорила, помешательства... До такой степени меня охватывает какая-нибудь работа... я решительно умираю тогда для жизни, куда ни иду, что ни делаю, — перед глазами все торчат лягушки с перерезанными нервами или перевязанной артерией. Все время, что я был под чарами сернокислого атропина, я даже не играл на виолончели, которая теперь стоит заброшенной в уголке».
Нет, не классик был Боткин, хоть и изучал сернокислый атропин классически, не романтик, хоть и помешался на нем. Просто настоящий ученый, который, как сказал однажды Нобелевский лауреат академик Н.Н. Семенов, знавший толк в этом, даже если бы ему не платили ни гроша, все равно продолжал бы свои исследования и был бы готов заплатить сам, лишь бы его не лишали такой возможности. Настоящий ученый, охваченный «одной, но пламенной страстью» — поисками научной истины.

Далее смотрите статьи раздела - "ЧЕЛОВЕК"

1. 1.
1. 2.
1. 3.
2. 1.
2. 2.
2. 3.
3. 1.

- человек - концепция - общество - кибернетика - философия - физика - непознанное
главная - концепция - история - обучение - объявления - пресса - библиотека - вернисаж - словари
китай клуб - клуб бронникова - интерактив лаборатория - адвокат клуб - рассылка - форум